Шрифт:
Закладка:
Отец не мог мириться с таким обращением: начиналась ссора. Последнюю неделю общих ужинов не было, отец поднимал очки на лоб, тер опухшие веки и про себя читал статьи с сотового, какие-то вбросы, так что казалось, будто он молится в голубом сиянии экрана. София чувствовала к нему виноватую нежность, но, заставая его по вечерам на кухне, где в углу у холодильника лежал спущенный гостевой матрац, она становилась молчаливой. Между ними как будто была стена — и чем вернее София признавала в себе желание умерить его боль, тем больше начинала жалеть самое себя. Так странно. Вроде бы она любит своего отца, вроде бы хочет помочь, но, спрашивая его о криптовалюте, она видела, что тяготит его, что он думает, будто она спрашивает из любопытства, а не из сочувствия или желания развеять отцовскую скорбь. А может быть, и в самом деле ее сочувствие — умственно, отца не обмануть, и единственное, что вызывает в ней какой-либо чувственный отклик — это собственная смерть?
Никакой искренности. Никакой отзывчивости. Одна душевная черствость — от бабушки к отцу, от отца — к ней, одна смерть, заключенная в семени. И недаром Абра накануне заставлял ее смотреть запись с выкидышем: как врач, разместивший ее в сети, деловито рассказывает о том, где были ножки у недочеловека, где голова и почему она напоминает голову ящерицы, затем изящными пальцами в желтых перчатках, убирает кровавый комок в прозрачный пакет на застежке и заключает: «Берегите себя». Потом Абра в шестом часу утра написал ей, что все мы выкидыши в этом мире, что, если мы родились здесь, значит, не смогли родиться в том мире, где смерти нет.
Сотовый сотрясает карман джинсов. Она совсем забыла о том, что сегодня Сергей позвал ее в пиццерию, после начала четверти он ищет повод с ней увидеться, чтобы поговорить о своих чувствах. Намерение — столь же бессмысленное сейчас, сколь и желанное год назад. София надевает шерстяную юбку в шотландскую клетку, шерстяные колготки, и свитер с оленями — такой же, что у брата, только тремя размерами больше. Ее движения неохотны, ее как будто бы тормошат во гробе, как ту девочку, которая восстала из него. И если об отце она хотя бы успевает подумать, и из мыслей породить сочувствие, то, что делать с Сергеем, она не знает.
В начале седьмого они встречаются у драмтеатра. Исполинская, украшенная гирляндами и игрушками елка не убрана, ледяной городок с потекшими лицами Дедов Морозов, с отбитыми носами Снегурок, и огромной горкой, составленный вполовину из досок, вполовину из кубов льда, по-прежнему на месте. Над площадью стоит гомон, дети толкутся на горке и кто на ледянках, кто — на картонках, с восторгом в лицах скатываются с нее. Неподалеку за коробом с вертящимся штырем продают сахарную вату, школьники хищно вгрызаются в нее, и на месте укуса вата желтеет, становится охрово-кровяной.
В пиццерии малолюдно, Сергей снимает легкое пальто, являет всегдашний пиджак с заплатами на локтях, сорочка на вороте расстегнута на две пуговицы. Волосы зачесаны набок, так что по левой стороне головы идет ржаной пробор с пепельно-розоватой кожей. Они садятся за стол, убранный парой скатертей, официантка в летах, сухопарая, как и ее мама, выеденная жизнью, приносит два меню, — на обоих истерлись уголки, прозрачная пленка, оборачивающая вишневую кожу, износилась.
— Я рад, что мы, наконец, можем поговорить. Мне надоели случайные встречи во время перемен, в столовой… я…
Взгляд Софии, видимо, смущает его: надо меньше показывать вид, что он ей неинтересен. Стал неинтересен.
— Как Тюмень?
— Я скучал.
— Вот как? По школе?
— По тебе.
— А у нас здесь не до скуки было. Ты слышал, вернулся Руслан? И потом где-то в Сирии погиб сын Анны Сергеевны, об этом просили не говорить, но весь город только это и делает.
— То есть ты не скучала?
София внимательно смотрит на ухоженного мальчика, от которого совсем скоро станет бесконечно далеко. Ответ складывается сам собой: «Нет», — затем идет добродушный смешок, на котором она тотчас прерывает себя и, посмурнев, начинает пролистывать меню.
Разговор не клеится, еще месяц назад она чувствовала себя с ним легко, теперь любая ее шутка воспринимается им как пренебрежение, она это чувствует, и значит — начинает следить за каждым словом, это утомляет Софию, загоняет в воображаемую комнату, где пахнет сыростью, и окна в ней заколочены щербатыми досками, со свилью. Сергей заказывает большую неаполитанскую пиццу на двоих, рассказывает о Неаполе, в котором он побывал прошлым летом вместе с родителями, о том, как было не подрался с цыганом, который приставал к ним, пока они сидели за столиком перед кафе, и вдруг по странной связи задает вопрос о Волобуевой.
— Как она провела каникулы? Говорят, связалась с кем-то из Раздольной?
София пожимает плечами, ей неприятно, что Сергей не прочь поговорить о пороках Волобуевой, как будто только она по дружбе может презирать ее и советовать завести ей постоянного «друга».
— Не знаю. Она гриппует уже который день.
— Уверена, что гриппует?
— Ты в чем-то ее подозреваешь? Может быть, ты разговаривал с Иванковой, и она тебе выдала все сплетни про Лену? Что же тогда ты не сидишь с ней в кафе сейчас, она, кажется, не против? Или, может быть, она прячется под столом? Эй, Маша, — София поднимает угол скатерти, — ты где? Где твой поганый рот?
Сергей усмехается, но сдержанно.
— Ты, видимо, забыла, что я тебя спас от нее. И твой рюкзак спас. Если тебе неприятно, я не буду повторять чужую болтовню. Просто мне действительно любопытно, что стряслось с Леной.
Галкообразная официантка принесла чай в прозрачном, французском чайнике. Сергей кивнул ей и закрыл свою чашку ладонью. Пальцы его гастрономичны, ногтями — сахарны. Вдруг он протягивает ей коробку, завернутую в шашечную, подарочную упаковку.
— Что это?
— Посмотри. Небольшой подарок. Я ведь так и не поздравил тебя с Новым годом.
Сергей с улыбкой кивает, подбадривает ее. София одним движением освобождает коробку от шершавой завязки, шуршит упаковкой, пытается выпростать из нее коробок поменьше, срывает крышку и достает небольшую черненую шкатулку с верхом, расписанным под жостовские узоры.
— Что это?
— Декупаж.
— Нет, я имею в виду, откуда она у тебя? Должно быть, она стоит целое состояние?
Сергей сдержанно мотает головой, его глаза отзывчиво блестят.
— Нет, я не могу ее принять.
— София, просто взгляни на крышку, — он касается ее рук, забирает шкатулку, отпирает ее, внутренности ее похожи на простудный зев, — вот белый лебедь на озере, а вот огромная тень на воде. От него. Озеро названо в честь Девы Марии — матери
